http://tabtval.livejournal.com/159839.html

Оцифровка одной коллекции на бионосителях. ВЫП. 30

Уходящей семиструнной гитаре с нежностью посвящается

(о затее здесь)   Часть II. По не остывшим следам жанра

                            LA04    18 окт 1994, Памяти Клячкина , Тула

12 коммент 4 (с цитатой) комментарий 4 01:57 mp3
13 Ветер гонит стаи листьев по небу Подарок / муз:Е.Клячкин и А.Шоу, ст: Е.Клячкин 01:32 mp3
14 коммент 5 комментарий 5 00:45 mp3
15 Весь день провода Колыбельная домов / Е.Клячкин 03:00 mp3
16 коммент 6 (с цитатами) комментарий 6 03:05 mp3
17 На Театральной площади На Театральной площади / Е.Клячкин 01:44 mp3
18 Ах эта ночь, её не смыть годам Южная фантазия / Е.Клячкин 01:54 mp3
19 коммент 7 комментарий 7 02:01 mp3
20 коммент 8 (с цитатами) комментарий 8 02:19 mp3
21 Мимо ристалищ, капищ (с дефектом исх записи) Пилигримы / муз:Е.Клячкин, ст:И.Бродский 01:51 mp3
22 По всякой земле балаганчик везу Романс Арлекина / муз:Е.Клячкин, ст:И.Бродский 02:36 mp3
23 Жил-был Король Баллада о Короле / муз:Е.Клячкин, ст:И.Бродский 03:49 mp3
24 коммент 9 комментарий 9 00:58 mp3
25 Птица уже не влетает в форточку 1972 год / муз: Е.Клячкин, ст: И.Бродский 08:25 mp3



Колыбельная домов

Е.Клячкин

Ранний вариант трех первых строк:

Весь день провода, провода, провода...
Кончается день —
И цепь проводов отступает и меркнет...

= = = =

Антенны поют колыбельную нам,
кончается день, -
хотя бы ночами нам надо согреться.
Волна фонарей, как морская волна,
качнет нашу тень,
пульсирует тень, словно черное сердце.
(Как сердце домов
в ночных городах.)

Сугробы на крыше, сугробы внизу.
Часы на столе.
Рисунок луны на стекле полусонном...
Дома-корабли пассажиров везут
по белой земле
сквозь белые сны и земные заботы,
(по белой земле
дома корабли.)

Прислушайтесь к нам, но не слушайте слов.
Откройте окно,
ловите мотив - то простой, то капризный.
И вот, ударяясь о стены домов,
последнее "но"
последнею нотой взлетит над карнизом,
(и голос наш тих,
но песня верна.)

7-21 декабря 1965


На Театральной площади

Е.Клячкин

На Театральной площади немножко театрально
Стоял я, опершись плечом на Оперный театр.
А каменные кони оскалились нахально,
Их каменные ноздри выбрасывали пар.

Профессор Римский-Корсаков, вертясь на пьедестале,
Никак не мог подняться, чтоб руку мне пожать.
А я стоял и бредил то славой, то стихами,
Стихами или славой - ну как их не смешать!

Роились в небе звезды, садились мне на плечи, -
Ах, только б не прожгли они мой импортный пиджак!
Качаясь, плыли лица голубоватых женщин,
Стекали мне в ладони, а я сжимал кулак!

А я дышал в полнеба! А я держал полмира!
Гигант я или карлик? Герой - или пигмей?
Носы приплюснув к стеклам, уставились квартиры.
Я стекла гладил пальцем - я был их всех добрей.

Я прыгнул на подножку - пропел звонок трамвая.
Я три копейки бросил, как бросил золотой...
...Качаются вагоны... Кондукторша зевает...
Вожатый смотрит мимо... Домой... Домой... Домой...

25 сентября 1965



Южная фантазия

Е.Клячкин

Ах, эта ночь, - ее не смыть годам!
Рыча от страсти, волны в берег бьются.
Ее глаза мерцают, как вода,
Чисты, как правда, и круглы, как блюдца.

    И "сильвупле" в ответ на мой "пардон"
    Сказало больше, чем французский паспорт.
    Я понял сразу - я дотла сожжен,
    И мой карман открылся, как сберкасса.

Я взял для нас шикарный "шевроле",
Я армянину уплатил червонец.
Он мне с акцентом объяснил что - где,
А мне казалось - это был японец.

    Швейцар открыл - он черен был, как ночь.
    Я негров с детства очень уважаю.
    Он согласился нам во всем помочь.
    Как жалко, что он был азербайджанец!

Нам стол накрыли в кабинете "люкс",
Стонал оркестр под возгласы "давайте!"
Она шептала: "Ах, я вас боюсь!" -
Совсем как мисс американцу на Гавайях...

    Ах, эта ночь! Звезда легла на мыс,
    Морская пена увенчала пляжи,
    И охватила пальма кипарис,
    И кто здесь кто - уже никто не скажет...

А утром пепел слоем на ковре,
И унитаз шампанским пахнет грустно.
А в дверь стучат - увы! - стучатся в дверь,
Лишь простыня еще свисает с люстры.

    Ах, эта ночь - мигнула и прошла.
    Я так старался, ах, как я старался!
    Она, конечно, русскою была,
    А я опять евреем оказался.

16-18 июля 1974


Романс Арлекина

муз:Е.Клячкин, ст:И.Бродский

По всякой земле
балаганчик везу,
а что я видал на своем веку:
кусочек плоти бредет внизу,
кусочек металла летит наверху.
За веком век, за веком век
ложится в землю любой человек,
несчастлив и счастлив,
зол и влюблен,
лежит под землей не один миллион.
Жалей себя, пожалей себя,
одни говорят — умирай за них,
иногда судьба,
иногда стрельба,
иногда по любви, иногда из-за книг.
Ах, будь и к себе и к другим не плох,
может, тебя и помилует Бог,
однако ты ввысь не особо стремись,
ведь смерть — это жизнь, но и жизнь — это жизнь.
По темной земле балаганчик везу,
а что я видал на своем веку:
кусочек плоти бредет внизу,
кусочек металла летит наверху.


1972 год

муз:Е.Клячкин, ст:И.Бродский

Птица уже не влетает в форточку.
Девица, как зверь, защищает кофточку.
Поскользнувшись о вишневую косточку,
я не падаю: сила трения
возрастает с паденьем скорости.
Сердце скачет, как белка, в хворосте
ребер. И горло поет о возрасте.
Это — уже старение.

Старение! Здравствуй, мое старение!
Крови медленное струение.
Некогда стройное ног строение
мучает зрение. Я заранее
область своих ощущений пятую,
обувь скидая, спасаю ватою.
Всякий, кто мимо идет с лопатою,
ныне объект внимания.

Правильно! Тело в страстях раскаялось.
Зря оно пело, рыдало, скалилось.
В полости рта не уступит кариес
Греции Древней, по меньшей мере.
Смрадно дыша и треща суставами,
пачкаю зеркало. Речь о саване
еще не идет. Но уже те самые,
кто тебя вынесет, входят в двери.

Здравствуй, младое и незнакомое
племя! Жужжащее, как насекомое,
время нашло наконец искомое
лакомство в твердом моем затылке.
В мыслях разброд и разгром на темени.
Точно царица — Ивана в тереме,
чую дыхание смертной темени
фибрами всеми и жмусь к подстилке.

Боязно! То-то и есть, что боязно.
Даже когда все колеса поезда
прокатятся с грохотом ниже пояса,
не замирает полет фантазии.
Точно рассеянный взор отличника,
не отличая очки от лифчика,
боль близорука, и смерть расплывчата,
как очертанья Азии.

Все, что я мог потерять, утрачено
начисто. Но и достиг я начерно
все, чего было достичь назначено.
Даже кукушки в ночи звучание
трогает мало — пусть жизнь оболгана
или оправдана им надолго, но
старение есть отрастанье органа
слуха, рассчитанного на молчание.

Старение! В теле все больше смертного.
То есть ненужного жизни. С медного
лба исчезает сиянье местного
света. И черный прожектор в полдень
мне заливает глазные впадины.
Силы из мышц у меня украдены.
Но не ищу себе перекладины:
совестно браться за труд Господень.

Впрочем, дело, должно быть, в трусости.
В страхе. В технической акта трудности.
Это — влиянье грядущей трупности:
всякий распад начинается с воли,
минимум коей — основа статики.
Так я учил, сидя в школьном садике.
Ой, отойдите, друзья-касатики!
Дайте выйти во чисто поле!

Я был как все. То есть жил похожею
жизнью. С цветами входил в прихожую.
Пил. Валял дурака под кожею.
Брал, что давали. Душа не зарилась
на не свое. Обладал опорою,
строил рычаг. И пространству впору я
звук извлекал, дуя в дудку полую.
Что бы такое сказать под занавес?!

Слушай, дружина, враги и братие!
Все, что творил я, творил не ради я
славы в эпоху кино и радио,
но ради речи родной, словесности.
За каковое раченье-жречество
(сказано ж доктору: сам пусть лечится)
чаши лишившись в пиру Отечества,
нынче стою в незнакомой местности.

Ветрено. Сыро, темно. И ветрено.
Полночь швыряет листву и ветви на
кровлю. Можно сказать уверенно:
здесь и скончаю я дни, теряя
волосы, зубы, глаголы, суффиксы,
черпая кепкой, что шлемом суздальским,
из океана волну, чтоб сузился,
хрупая рыбу, пускай сырая.

Старение! Возраст успеха. Знания
правды. Изнанки ее. Изгнания.
Боли. Ни против нее, ни за нее
я ничего не имею. Коли ж
переборщит — возоплю: нелепица
сдерживать чувства. Покамест — терпится.
Ежели что-то во мне и теплится,
это не разум, а кровь всего лишь.

Данная песня — не вопль отчаянья.
Это — следствие одичания.
Это — точней — первый крик молчания,
царствие чье представляю суммою
звуков, исторгнутых прежде мокрою,
затвердевающей ныне в мертвую
как бы натуру, гортанью твердою.
Это и к лучшему. Так я думаю.

Вот оно — то, о чем я глаголаю:
о превращении тела в голую
вещь! Ни горе не гляжу, ни долу я,
но в пустоту — чем ее ни высветли.
Это и к лучшему. Чувство ужаса
вещи не свойственно. Так что лужица
подле вещи не обнаружится,
даже если вещица при смерти.

Точно Тезей из пещеры Миноса,
выйдя на воздух и шкуру вынеся,
не горизонт вижу я — знак минуса
к прожитой жизни. Острей, чем меч его,
лезвие это, и им отрезана
лучшая часть. Так вино от трезвого
прочь убирают и соль — от пресного.
Хочется плакать. Но плакать нечего.

Бей в барабан о своем доверии
к ножницам, в коих судьба материи
скрыта. Только размер потери и
делает смертного равным Богу.
(Это суждение стоит галочки
даже в виду обнаженной парочки.)
Бей в барабан, пока держишь палочки,
с тенью своей маршируя в ногу!

18 декабря 1972

[1]